7
Вот и мой родной район. Вы не поверите, но я его узнаю с закрытыми глазами и не только потому, что мусорный бак за соседним домом постоянно дымит поганым смрадом (сколько себя помню, он всегда дымил). Даже если бы у меня не было бы не глаз, ни носа, я все равно почувствовал бы свой рай-он. Не знаю как - наверное, душой, если она, конечно, есть. А если нет, то шестым чувством или что там еще есть для объяснения этой фигни.
Одно точно - чувство отнюдь не хорошее и даже в чем-то злое и устра-шающее. Что-то есть в воздухе, и, опять повторюсь, грязь не физическая (этого добра везде хватает), - грязь моральная, от которой легко задохнуться в смысле разума.
Нелепо, конечно, но если возвести свое мнение в абсолют, эгоистичный абсолют, то получится следующая картина – вокруг одни упыри. Надоело все бесконечно.
Говорят же: ненормальный я, больной - тут уж как хотите, выбирайте.
Есть мечта у меня - переехать отсюда. Но куда? Если, наверное, везде одно и то же? А с современными риэлторами рискуешь вообще на улице ока-заться?
Казалось бы: район как район, ничем неприглядный. Четыре хрущобы, поставленные квадратом. В центре раньше была детская площадка, теперь о ней напоминают лишь останки горки, словно флагшток без флага в давно по-кинутом лагере. Теперь здесь автостоянка всех окружающих домов. Здесь легко уживаются и крутой, хищного вида, «Ауди» Кири, бывшего бандита (из-вините, работника ЧОПа), а ныне держащего овощной ларек где-то у черта на куличках. Ненавижу его, а особенно его жену. Такая тварь занравная, даже с мамой моей не здоровается, мразь. У нас в школе работает учительницей младших классов. Однажды, когда я там еще учился, толкнул ее нечаянно на входе, даже нет, не толкнул, меня толкнули, а я на нее отскочил, так выпалила мне «Осторожней… Быдло!» - и все тут. Ненавижу ее.
Есть здесь и убогая «пятерка» Коляна, алкоголика и реального пацана, отца троих детей, между прочим.
Впрочем, детей у него нет… на бумаге, официально, а неофициально - живет обычная семья. Просто «гражданская жена» приняла мудрое решение - дети Коляна зарегистрированы как сироты, типа нет у них отца, и жена полу-чает солидные, по местным меркам, деньги на «воспитание» детей.
Да еще на этой стоянке есть почти сгнившая «копейка» старичка, люби-теля котов. Машиной он не пользуется, отсюда и постоянные скандалы с дворничихой, той еще тварью, а мне этого дедка даже жаль бывает. Не пьет, не орет, так иногда газетку почитать выйдет, а в основном ночью только и выходит котов позвать домой.
Что ещё? Грязь, постоянная грязь, причем и зимой и летом, что называ-ется, одним цветом – грязь, такая черная жирная отвратительная грязь. Такая грязь, что если попала на одежду, то уже не ототрешь – только в стирку. Впрочем, все тут грязь.
Хватит о стоянке, думаю, вы уже представили эту картину.
Чего еще много в этом дворе - так это скамеек у домов. Эти скамейки есть у каждого подъезда, а у моего - самая огромная. Самодельная, прикру-ченная к перилам поребрика железной проволокой. Даже спинка у нее рань-ше была, но потом она отломалась и так валяется до сих пор в траве за ска-мейкой. «Синяя», ее здесь называют, хотя она ярко-желтого цвета.
«Ну и что такого, скамейка?», скажите вы.
Отвечу - в самих скамейках ничего плохого нет, но вот в чём дело. Знае-те, я люблю дождь, затяжной проливной дождь. Чтобы вам это понять, надо оказаться здесь в самое омерзительное время – летом, в июле, минут через пятнадцать после описанного выше природного явления.
По идее, солнце дарит людям тепло и радость. И вот, когда светило, на-конец, преодолевает сопротивление последней тучи и протягивает свои лас-ковые лучи к земле, стараясь скорее уничтожить последствия дождя и обог-реть людей, начинается вакханалия.
Словно по клику панночки в «Вие» начинают вылезать упыри и вурдала-ки, то есть злобные бабки и алкоголики всех мастей, короче говоря, - жители нашего дома. Они ревут, они кричат, они причитают, осмеивают и ругаются.
Только сильный, проливной дождь, холод да гроза, точно, гроза, могут со-гнать их с этой скамейки.
Когда все они торчат у скамейки, обсаживают её как мухи - тут-то вы и чувствуете то самое, глубинное и страшное, то, что здесь живет - похожее на шепот в темной комнате и на нереально громкий и насыщенный смех в ог-ромном зале.
Это надо почувствовать, так словами не объяснить.
И дым. Все в дыму - то ли от мусорного бака, дымящегося поганым смрадом, сколько себя помню, то ли еще что-то…
Все эти люди целыми днями ничем не заняты, не работают. Только тор-чат на скамейке, пьют гнилой спирт, чешут языки и стреляют у прохожих ме-лочь да «покурить».
«Нет работы» - оправдываются многие. Можно подумать, если она была они бы работали, ведь куда интересней зарабатывать милостыней или откро-венным грабежом в виде гоп-стопа, чтобы найти денег на очередную порцию пойла и приобрести ее у миленькой бабушки, торгующей по соседству.
Они почему-то считают себя общиной. То есть, каждый каждому что-то должен. Должен, потому что живет здесь. И они считают нормальным обсуж-дать жизнь людей, судить их, придумывать несуществующие подробности их личной жизни. Ведь они - община.
«В своих-то людях», с укоризной как-то сказала какая-то мразь моей маме в след. Подумаешь – Кулек (есть тут такой упырь) сказал моей маме в след какую-то пошлость, а она не растерялась, послала его куда подальше! Как по-смела только «в своих-то людях»..?
Когда-то был у нас в городе крупный завод, много там из нашего района людей работало, но с приходом новой власти он умер, пришла новая власть, завопила о возрождении традиций и на площадях завода вчерашние бандиты, а ныне бизнесмены, открыли торговые центры.
У нас на районе, да и вообще в городе, зек считается человеком, про-шедшем школу жизни. Невелика гордость, но есть на нашей улице такие, кто всерьёз говорит, что если тебе 15 и у тебя до сих пор нет даже условника – ты недочеловек. Жизни, значит, не видел, а зона из говна мужика делает. Так что, получайте Манхэттен, Беверли – Хиллс да Рублёвка и тому подобные райончики! У вас такого точно нет!
Мой друг или просто бывший одноклассник Саня говорит: «ты в армейку сходишь и иди в охрану». А если я не хочу? Но, почему-то все тычут мне этой охраной – стоять мордоворотом (каким я не являюсь) у входа в какой-нибудь офис местного бандита, извините, опять оговорился, - бизнесмена, тупо смот-реть на всех прохожих, а по вечерам тупо напиваться от того что тебе не с кем поговорить. А в один прекрасный момент получить пулю, только потому, что мой шеф решил отобрать ларек у другого такого же ублюдка.
Все мое существование сводится к общению с мамой на кухне, да про-смотра футбола по телевизору, и редко интернет. Тоска, одним словом. Рань-ше хоть видик был, смотрели его по вечерам, но он сломался, а в ремонт руки не доходят снести, что у мамы, что у меня. Стоит, пылится в ящике.
Первый год после окончания школы заходили мои бывшие однокласс-ники - Васек, Санек, ещё пацаны. Саньку даже иногда удавалось на улицу меня вытащить, но мне с ними не интересно, впрочем, и им со мной. Это раньше мы были дружны, играли в футбол списывали в школе друг с друга. А теперь вот…
Санек получил условник, другой - Васек – два года тюрьмы, «ни за что», как всегда. Подумаешь - лоха ограбил, пиво отобрал. Девушке плохо с утра было, а он, герой такой, пошел и принес ей лекарство. Прошлым летом это было.
Теперь если Санек и заходит, то все разговоры сводятся к тому, что кто-то кому-то что-то сказал и теперь будет стрелка, и какие сволочи менты - со-всем житья нормальным пацанам не стало, или где сегодня вечером найти на бухло. Или просит в долг. Я сначала давал, но видя, что не он не отдает – пе-рестал. После этого визиты Санька стали крайне редкими, а сейчас вообще прекратились. Последний раз он заходил по осени где-то.
Моя мама тоже ненавидит это место, этих людей и их образ жизни, про-сто так получилось, что она уехать не смогла, я помешал своим рождением. Да и мой папаша тоже виноват.
Если его когда-нибудь увижу – убью.
Моя мама, понятно, не входит в элиту двора, больше того - бабки из нашего дома ее не любят, говорят, что она странная. Конечно, странная - не пьёт, не сидит с ними на скамеечке, не треплется.
Короче говоря, моя мама всегда держится особняком, и живем мы обо-собленно, насколько это возможно в условиях хрущобы. Возможно, за эту обособленность меня за глаза называют полудурком. А, может быть за то, что не бегаю пьяный по округе, не был в милиции, не убиваю котов и не поджигал лягушек, как мои ровесники.
Сначала я не понимал ее: зачем она не такая, как они?
А потом начал понимать. Большинство - не всегда хорошо, а если это большинство состоит из уродов и пытается тебя к себе приравнять, надо вся-чески противостоять этому. Чтобы не стать такими, как все они, нужна же-лезная воля и чудовищно сильный характер.
Короче говоря, на примере моей мамы я понял одно: неважно, где ты, - в большинстве или в меньшинстве – главное оставаться человеком. А вообще-то, мы с мамой мало разговариваем. Так, когда придет, расскажет что про работу или про то, как цены на плохой товар повысили или что на улице опять случилось. Конечно, общение не сводится исключительно к этому, мы разговариваем и о другом, но, в общем, каждый сам по себе. Не напрягает меня мама, одним словом, и я отвечаю ей взаимностью.
Моя мама, это, пожалуй, единственное хорошее в моей жизни. А папа…
«Желаю тебе родить два метра колючей проволоки», - именно так обо мне мой отец сказал маме, когда уходил, перед этим избив и отобрав последние деньги. Видимо, его дружки-собутыльники были для него важнее, ведь же-нившись на маме он, по его убеждению, сделал ей одолжение.
Его мать не считала мою маму достойной ее сынка, ведь, по ее словам, он был королем и ему нужна королева. Что же, видимо такой королевой была проститутка из соседнего дома, с которой он потом жил и временами наве-дывался к нам, особенно с похмелья, просил прощения и однажды подарил мне часы, которые через день забрал и пропил, наверное, точно не знаю. Сколько себя помню, я жутко боялся его, не знаю почему, - видимо в моих детских глазах он ассоциировался со всем плохим, что есть на свете. Короче говоря, что такое настоящий отец, я не знал.
Вспоминается один момент. Уже подросший, я стоял с друзьями у мага-зина, а он шел с рыбалки с сыном одной из алкоголичек, каких много у нас на районе, и эта скотина даже не признал меня, не поздоровался и вообще не обратил внимания, как будто я был ему незнакомым человеком. Хотя, может, так оно и было, просто не узнал он меня. В итоге мой папа нашел свое счастье, отсидев в тюрьме и сейчас, в конце своего дерьмового существования работает за еду где-то на севере, как он писал недавно маме.
А мы с мамой спокойно жили, я ходил в садик, смотрел футбол. Жили мы небогато, мама старалась, как могла, сделать так, чтобы разницы между мной и детьми из полноценных семей не было видно. У меня было все, что требует-ся в этом возрасте.
В садике, будучи лет пяти, я начал понимать, что, кроме добрых людей есть и злые. Особенно это хорошо выражалось в наших воспитательницах. Не помню, как их звали, но помню, что были они как плюс и минус. Одна была с нами доброй, нас она не строжила, а у другой все было как в казарме, всё по команде, всё с криком, с нервами. Сейчас думаю - и не понимаю, как с таким отношением к детям можно было работать в такой организации, как детский сад, хотя ее сын, кстати, мой будущий одноклассник, занимавшийся в парал-лельной группе, считал, наверное, по-другому.
А еще футбол я любил, это было тем увлечением, которое резко отличало меня от других. Спросите себя, видели ли вы ребенка, который еще не ходит в школу, но уже знает, что сегодня на чемпионате Европы мира наши играют с итальянцами. И обратите внимание - никто меня этому не учил, ведь рос я без отца.
Знаю, что рисуюсь, но иногда так хочется, знаете ли…
Играл в футбол я тоже хорошо, регулярно забивая школьникам, захо-дившим к нам по пути из школы. Правда, мое излишнее рвение иногда обо-рачивалось разбитым носом и ободранными коленками, и, естественно, сле-зами. Я тоже плакал, как и все.
Единственным, что я по-настоящему ненавидел в детском саду, были вы-ступления на утренниках. Как только подходила пора читать стишки перед всем залом, я начинал плакать и забирался в зал к маме. Воспитательницы, конечно, ее ругали за это. Страшно мне было видеть несколько десятков пар оценивающих глаз. И, как ни учи я эти стихи, как не знай я их, все равно ко-нец был единым.
А потом настала пора идти в школу.
8
Сразу за остановкой начинаются постройки. Жилые дома, детский сад, школа, в которой я учился. Собственно, мой двор и находится между детским садом и школой.
Дорога домой с остановки, недлинная - минут пять ходьбы. Надо просто от основной дороги завернуть, сразу, как пройдешь, детский сад - вот он и двор.
Мой дом самый последний в периметре, если идти от остановки, а если от школы - самый первый, вернее не от школы, а от ее черного входа. Так удоб-но раньше было - выйдешь из школы, пройдешь метров пятнадцать, шмыг-нешь в поворот, вот он и подъезд.
Я и сейчас так хожу. Пройду мимо домов, до школьного забора, как уче-ники некоторые из города в школу идут, и поверну на дорожку между дома-ми.
Можно бы и короче - через двор, да Клим, тварь, всегда поставит маши-ну прямо на тротуар, дорогу перегородит и плевать ему на всех, ходите как хотите.
Он и вправду здесь самый крутой. У него есть все: черный БМВ с номе-ром 444, шикарная квартира и прочие атрибуты, свидетельствующие, по всеобщему мнению, об удавшейся жизни. Я не знаю, как и на что, но он от-крыл фирму, которая активно сотрудничает с нашей управляющей компани-ей и ТСЖ. То есть, с Галиной Георгиевной, или просто «ГГГ», как я ее назы-ваю, главой ТСЖ, живущей в моем подъезде, - и главой УК, как ее зовут - не знаю. Короче говоря, что бы не делалось коммунальными службами, делается фирмой Клима, делается плохо, но кто ж ему возразит? Да и вообще, по-моему, он здесь главный меценат и крестный отец в одном лице, здесь у него нет врагов, одни друзья - что барыги, торгующие спиртом, что участковый милиционер, жмущий ему руку при встрече.
И еще: там, во дворе, всегда кто-нибудь пялится в окно и разглядывает, терпеть этого не могу. Потом еще гадость какую-нибудь придумают. Вот пару недель назад шел я домой. Дождь моросил мерзкий и, чтобы побыстрее было, пошел через двор. И надо же такому было случиться, поскользнулся я и упал, испачкался. И что? Через пару дней мама меня прямо спросила – пью ли я? Скандал был. Оказывается, кто-то сплетню пустил, что пьяный валялся во дворе.
Итак, завернул я в свой двор и направился к своему подъезду, под окна-ми - так быстрее, да и привычнее, не люблю по дорожке ходить.
Пнул пустую пачку «Кэмела», валявшуюся на дороге - люблю попинать всякую фигню, от нечего делать. Идешь, пинаешь, хоть по сторонам смотреть не надо. Допинав верблюда до подъезда, увидел практически уникальную картину - скамейка была пуста. Тихо, как ни странно - никого нет, наверное, все уже укушались и спят. Только бабка, «блаженная» - я ее зову так, ходит и трезвонит на всю улицу, птичек кормит, под неусыпным вниманием кота, де-лающего вид, что спит, а на самом деле неустанно следящего за перемещени-ем крылатых.
Надо сказать, у бабы Нюры - так ее здесь называют - омерзительно звон-кий голос, который к тому же не имеет регулятора громкости. Она всегда визжит на всю улицу, о чем бы и с кем она бы не разговаривала, причем рас-стояние до окон дома не имеет для нее особого значения. Одно слово - бла-женная, ей плевать с кем и про что разговаривать, все равно все закончится тем, что она поела и вышла погулять. Ей все равно, кто перед ней - алкаши, бабки, дети, животные. Абсолютно все равно. Этот человек всегда всем дово-лен и счастлив. Хотя порой мне кажется, что все ее простецкие замашки - просто маска, за которой скрывается ненавидящий всех человек. Уж взгляд больно пронзительный и не стыкуется с внешностью жизнерадостной бабуль-ки.
- Здрасьте, - буркнул я, доставая домофонный ключ, а в мыслях - только бы не прикопалась с каким-нибудь тупым вопросом. А ведь могла бы, если бы не кот, проявивший активность. Только звон в ушах стоял, когда я закрывал за собой дверь, она что-то чекотала то ли мне в след, то ли оживившемуся ко-ту, я ни хрена не понял в любом случае.
«Царство ночных кошмаров» - это цитата. Какой-то умник настрочил на стене в подъезде маркером, между надписями, прославляющими рэп и скин-хэдов. В общем, он прав - лампы давно отсутствуют, темно, и не знаешь, кто в этой темноте. И этот вечный запах жареной рыбы, всегда смешанный с ка-ким-то еще запахом. Второй запах может быть любым, но вонь жареной рыбы есть всегда. Терпеть ее не могу. Потом, правда, становится светлее, из-за грязных окон, через которые все равно пробивается кой-какой свет.
Живу я на третьем этаже (в доме их пять), так что неминуемо приходится проходить мимо почтовых ящиков.
Эта площадка - запасной аэродром нашей синевы, они собираются здесь, когда на улице холодно. Удовольствие еще то - мимо них идти, особенно, если они уже разогреты. Если не зацепили - вам повезло. Они тут себя хозяевами мнят. От них не спасает ничего - ни домофон, ни, тем более, эфемерный уча-стковый.
Видел я этого служителя закона всего пару раз, да и то - мельком про-шмыгнет, и все.
Хотя, когда домофон ставили, наша старшая по подъезду уверяла – новая жизнь. Типа, домофон будет и сразу пьяные собрания прекратятся.
Как же! Одна точка, где барыжат спиртом - прямо в подъезде, и еще две - в соседнем. Куда они денутся и куда алкаши от них денутся? Этот домофон, скорее, помогает барыгам, от милиции, а не людям. Хотя, чего им, барыгам, милиции-то бояться?
Впрочем, сегодня тепло и никого нет, вернее, нет синяков. Зато стоял Санек - тот самый, что с ноября не заходил. Саня был моим другом, вернее, он так считал, если исходить из того, что знакомство с детства означает дружбу. Туповатый, но сильный, не крутой и не лох, короче, реальный, он учился со мной с 1-го класса и жил в доме напротив, но своим другом я его все равно назвать не могу. Слишком разные мы. Приходя со школы, я находил еду, приготовленную мамой еще утром и заботливо оставленную под подушкой, а не пьяного папашу, уже завершившего свой рабочий день, так и не начав его.
Он нигде не учится, шатается по улицам, изредка занимается гоп-стопом и все такое. Короче, его недоумком никто не зовёт, в отличие от меня. А если вдуматься, он в более выигрышном положении, чем я - у него есть условник и армия, похоже, в отличие от меня, ему не светит.
Как только его увидел, сразу понял – он меня ждет, даже не гадай, все на лице и так написано, а лицо у него знатное - немного продолговатое, нос на-бок, а в темных глазах прыгает плохо скрываемая искорка тупоумной хитро-сти.
От мысли, что долги отдать пришел, стало немного смешно, даже спра-шивать бесполезно. Откуда у него? А если и есть, не отдаст.
- Здорово, - говорит, почесывая свою бритую башку, - как дела?
«Пока не родила», так и хотелось ответить. Блин, не день, а уродство сплошное.
- Нормально, - говорю, но уйти и не пытаюсь, знаю - просто так Саня бы не пришел, да еще бы не ждал столько, судя по плевкам на полу и свежим ха-барикам, торчавшим из открытой рамы.
- Ты это… - все мнется, - На… - протягивает мне газету.
Газета обычная, простая, городской еженедельник, пропаганда голимая, по ящикам ее рассовывают бесплатно. Блин, двадцать ящиков, половина ло-маных, без дверок, лежат газеты - бери не хочу, а раскрыл именно мой, хоть на хлюпком, да замке. Закрыть видно не смог, дверка так и открыта. «Ломать, не строить».
- Есть курить? – спрашивает.
Покурили, поговорили ни о чем минут пять. Дежурные вопросы. Тупость сплошная. Где пропадаешь? Чего делаешь? Да еще эту газету распотрошен-ную не сложить никак.
Наконец, он решился.
- Твоя матуха сегодня с сумкой выходила, - спокойно заговорил он, глядя мне прямо в глаза, - ее вечером не будет, да?
А я как-то и позабыл об этом, если честно. Ненавижу, когда в глаза смот-рят - как на допросе, как будто что должен ощущение появляется. Прям в размерах уменьшаешься.
- Ну да, - отвечаю. Что юлить-то? а сам думаю: отдохнул, что называется. Ии газету эту в трубочку сворачиваю, руки деть некуда.
- Так это… я зайду… сёдня… с пивом, ладно?
И сразу ясно - не вопрос это, и деваться некуда - не пошлешь же его куда подальше, хоть и хочется. Не по-пацански как-то. Что мне оставалось делать? Только и попросил, чтобы один приходил.
Повернулся и пошёл.
- Это… - что-то мне в след он выговорить хотел, но я уже не слушал, что еще можно услышать?
Эта встреча ничего хорошего изначально не сулила, но если бы я знал, с кем он придет и что из этого выйдет, я бы послал бы Санька куда подальше и плевать мне на пацанские понятия. Гори он и его дружба, но в тот момент я только попрощался с ним и, расстроившись из-за потерянного вечера, отпра-вился домой. Все время так - не могу послать никого куда подальше. Не от-кажу, а потом жалею. Действительно – язык мой враг мой.
Больше всего боялся компании, какую мог привести Санек (с него ста-нется). Нет, не беспорядка, который оставит сия дружина, этого и так не из-бежать. Бывал я на такой «вечеринке», уж и не помню, каким ветром меня туда занесло. Очень не люблю, да что там - просто ненавижу шум и гам, да еще общение с тупыми и пьяными уродами, которые еще и свысока на тебя смотрят. И подстраивайся под всех, лицемерь. Уф-ф.
|
